Бабушкин дом с верандой над прудом.
Планы нельзя описывать, их нужно чертить, вот хотя бы так:
«ПЛАН САДА И ПРУДА»
Как изображен пруд и дом — всем понятно; очертания двух кустов по сторонам веранды — это попытка передать вид жасминника сверху (конечно, неудачная попытка), узкие четырёхугольники рядом с ними — садовые скамейки; кружки — фонтанчики; дальше идёт путаница сада; бабушкин стол на веранде и её кресло обозначены также; напротив бабушкина кресла другое — серого толстого кота (тигровой масти) — Филиберта. Но кот сейчас не сидит в кресле — он дремлет на балюстраде веранды и во сне ему снится, что он должен свалиться за край, прямо в воду. Это неприятно. Кот хочет проснуться, но не может. Усы его вздрагивают, нос морщится.

(Алексей Скалдин «Вечера у Мастера Ха»)

В уцелевшим фрагменте из утраченного литературного наследия Алексея Скалдина на мгновенья проступают связи, существующие между начертанием сада, схватывающим наличие вещей, растений, животных, людей, и живой жизнью мира как целого. Это не отстраненный, интеллектуалистский взгляд, картина в духе Гуссерля, но изначальная открытость сути бытия в хайдеггерианском духе — понимание, укорененное в бытии человека (Гайденко, 1997). Такой набросок сада разнится от обычного «теоретизируемого» ландшафтного проекта и сближается с наброском, который в хайдеггерианской феноменологии подразумевает эмоционально-практически-деятельное отношение: не конкретно-эмпирический план, а сцепленность с возможным, устремленность и настроенность к целому (Хайдеггер, 2013а).

Набросок сада — это то, что не так уж редко случается в человеческом опыте. Сад и дом — с людьми и животными или без оных — рисуют дети. Психологи охотно используют такие рисунки, обращаясь к ним как к образному свидетельству о прошлом и настоящем опыте. Между тем, такой рисунок может быть и проспективным, обращенным к возможному будущему — к настоящей жизни, «какой она должна быть» (Джек Финней), или схватыванием жизни как целого — целостной картиной, связующий времена и пространства. В таком наброске есть схожесть с «ведомым рисованием» (Архангельская, Пузырей, 2013), когда медитативный, следующий внутреннему чувству процесс «позволяет прийти в движение той новой внутренней душевной жизни, которая… сама себя осуществляет, прокладывает себе путь» (Там же, с. 197) и человек открывает в себе присутствие и действие бытийного измерения.

Набросок сада — наиприятнейшее занятие взрослых людей, тяготеющих к загородной жизни. И у детей, и у взрослых это может быть бумажным наброском, а может быть наброском на местности, «в полевых условиях»; набросок может включать как предыдущий опыт сада, опыт загородной или сельской жизни, так и опыт ожидаемый, угадываемый, пред-понимаемый. Этот набросок отличается от теоретико-фактического ландшафтного плана так же, как отличается живое движение (Айламазьян, 2017), живое слово, живая музыка от механистических. Это не просто попытка наиболее удачно разместить клумбы, дорожки, деревья, и не только овладевание пространством и временем. Как и в «ведомом рисовании» в наброске сада начинают присутствовать и действовать силы, но их присутствие и действие как будто устремлено к чему-то превосходящему внутреннюю жизнь. Набросок сада оказывается проектом целого, пусть до конца и недостижимого в своем бытии целым. Вероятно, именно в этом овладевании пространством и временем, в устремленности к целостному миру — основа радостного переживания, удовольствия, которое испытывают авторы наброска.

Сад и жизненный мир

В плане житейского собственный сад — прежде всего не только ландшафтное произведение, не только приусадебное хозяйство, приносящее цветы и плоды. В психологическом плане — не только благотворная среда, которая снижает стресс и высвобождает внимание, налаживает психические процессы и выравнивает состояния, о чем свидетельствуют многочисленные эмпирические исследования связи с природой и терапевтичности садоводства. Прежде всего сад — это выражение жизненного мира человека и жизни человека в мире, жизни в движении, во времени и пространстве, семантическое выражение жизни, выражение устремлений и чаяний человека, тоска по бытию в целом (Хайдеггер, 2013б), чаяние полноты.

Набросок сада простирается в будущий и прошлый телесно-феноменологический опыт леса и сада. Подобно ностальгии (а быть может он и есть ностальгия) этот набросок в своем настроении и в своей интенции устремляется за пределы фактического опыта загородной жизни. Символизм в саду, который выражается в вещах и способе их расположения, дает место тому, чего нет. Вернее тому, что есть и чего нет — дает место таинственному, священному.

Д.С. Лихачев пишет о том, что сад, как и русский роман обладает смысловой динамикой переживания, «напряжением плоти к смыслу» (Лихачев, 2018). Создаваемый сад полагает пространство и время для ожидаемого опыта и переживаний, для их осмысления и выражения.

В наброске сада может присутствовать и молча выговариваться как мир субъективного опыта, так и настроение и интенциональность своей эпохи. Так, Д. С. Лихачев рассматривает семантические акценты средневекового, ренессансного, барочного, романтического сада. Любой из них может быть значим для автора современного садового наброска, будь то спасающая огражденность от внешнего мира, непротиворечивая целостность бытия, отдохновение и напоминание о мимолетности времени и др. — это неизбежный контекст субъективного опыта автора наброска. В то же время важно еще раз подчеркнуть, что набросок не является отображением, но скорей, безмолвной философией, берущей начало в телесно-эстетико-феноменологическом опыте леса и сада.

Набрасываемое — чаяния, опыт и понимание

Субъективный опыт и личные сокровенные чаяния, обращенные в будущее — они также в этом наброске. Вот что пишет Шатобриан (Шатобриан, 1995) о своем первом собственном саде в Волчьей долине, который был для него отрадой и, пожалуй, пространством подлинной бытийности:

Я был на седьмом небе; я обувал сабо и шел по грязи сажать деревья, прогуливался по аллеям, снова и снова заглядывал во все укромные уголки, прятался под сенью всех кустов, воображая, чем станет мой парк в будущем, ибо тогда у меня еще было будущее.

И о своем последнем саде:

Каких только деревьев нет в моем саду. Деревья эти я выбирал не в память о тех местах, где побывал, как в Волчьей долине: тот, кто любит предаваться воспоминаниям, еще хранит надежды. Но если у человека нет ни детей, ни молодости, ни родины, какую привязанность может он питать к деревьям, чьи листья, цветы, плоды уже не тайнопись, ведущая счет эпохам иллюзий?

И еще одна важная сторона наброска: тайнопись сада, его райский прообраз, предельность замысла входит в соприкосновение с миром человека в мире, с материей. Овладевание временем и пространством в наброске это:

— чувство пропорций, понимание расстояний и их переменчивости
— знание земли и что с ней происходит, знание времен года, воды и воздуха
— понимание развития и умирания растений, перемен ландшафта, его объемов и перспектив
— понимание своего и чужого, включая людей, растений, животных, проницаемости, открытости и закрытости границ
— понимание того, как меняется и движется свет, цвет, звук
— чувство расположения себя в саду, чувство вещей в саду по отношению к себе и друг к другу
— понимание места дома в саду или сада у дома
— понимание своего, местного и заимствованного
— понимание меры своих сил и возможностей
— принятие непредсказуемости и сложноустроенности, преходящести
— сочетание райского и обыденного в саду и в образе мира.

Прекрасный пример этих трудностей и их верного в том числе психологически верного преодоления можно найти в мемуарах известнейшего создателя садов, философа и помолога Андрея Болотова (Болотов, 1871−1873, с. 410):

Я в первый еще раз в жизни заводил у себя совсем новый сад, то не мог довольно нарадоваться и навеселиться, когда начал он образоваться и получать свой вид и фигуру. Сколько раз ходил я взад и вперед по длинным и прямым, липками усаженным дорожкам и аллейкам! Сколько раз я до восхищения даже любовался яблонками и всем сим произведением ума и рук своих! И какие горы удовольствия не обещевал я себе от него в предбудущее время! Словом, я плавал тогда в неописанном удовольствии, и оным заплачен был с лихвою за все труды и убытки, которые употреблены были мною при посадке оного.
Но сколько же и погрешностей наделано было мною при основании и заведении тогда сего сада! И как тужу я и поныне, что я тогда слишком уже поспешил заведением оного и не взял времени, чтоб познакомиться наперед короче со всеми обстоятельствами деревенскими и с самым существом садов, которые до того были мне известны по одной наслышке; а, впрочем, был я в рассуждении их совсем еще не знающим и во всех моих делах бродил, как курица слепая.

Набросок — схватывание целого и изобилие

Это движение от направляемого мечтой, но по неопытности все же механистического плана к наброску — к целостному схватыванию. Достраивание до целого, которое в том числе подразумевает и решимость мыслить по-настоящему (Хайдеггер, 1991), и принятие вещей такими, какие они есть по своему существу (Павлов, 2018) — понимание, где вещам по-бибихински оставляется возможность быть свободными, где рядом с умением быть в мире и найти себя в нем есть и умение вместить вещи, принимая их «как они есть по своему существу» (Бибихин, 2007, с. 87).

И здесь, в этом моменте, можно посмотреть на набросок сада в этой бибихинской оптике. Откуда такая глубокая удовлетворенность в наброске, это удовольствие? Просто в этом наброске все уже есть. Простой рисунок с закорючками деревьев, овалом пруда и квадратом дома скрывает изобилие бытия.

Набросок — он разом и чаяние, и изобилие бытия. Иногда изобилия оказывается так много, что творческие усилия оказываются как будто ни к чему, или как минимум не к спеху. И вот оно — решение по поводу «другого начала», внимания вплоть до остолбенения, понимания, что все уже есть (Богатов, 2017):

«Когда он уже подходил к зарослям в дальнем конце поля, к нему пришло новое удивительное открытие — он намеренно, в течение всех этих драгоценных и ушедших лет, поворачивался спиной к прекрасному, открытому и ветренному миру Бога, чтобы день за днем просиживать в четырех стенах комнаты и извлекать из своей головы картонные зрелища на потеху призрачных городских толп … Леса, холмы, потоки и луга, солнце и дождь, облака, ветер, гром и молния — так выглядит подлинный мир человека. Именно из него возникает настоящее небесное вдохновение, из формы первых острых лезвий растущего урожая, прорывающегося из жирной коричневой земли» (Линдсей, 2024).

«Мне совсем не нужно ни книг, ни быта, все это приходит само собой в помощь к чему-то главному. Вот это сознание, что никакая книга, никакой мудрец, никакая среда не прибавят тебе ничего, если внутри тебя не поставлен вопрос, и если есть вопрос, убеждение, что на всяком месте можешь ты найти ответ. Так мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поле и лес, и оказалось, что там читать можно так же, как и в библиотеке» (Пришвин, 1986).

Переживание полноты, изобилия и удовольствие от этого изобилия на первый взгляд могут показаться чем-то останавливающим движение человека к целому: не нужен уже настоящий сад или осуществление иного творческого, жизненного замысла. Но и в понимании героя романа Линдсея — талантливого драматурга, готового отбросить сочинительство и заняться земледелием, и в жизнемысли Пришвина, который вовсе не отказался от чтения книг, природа не становится иной дорогой, а скорее, «поворотом бытия», «новым началом», за которым творческое усилие становится иным — свободным. План сада освобождается он необходимости буквального воплощения; через радостное переживание полноты он становится наброском возможного подлинного бытия.

Теперь, когда набросок сада был представлен не просто как карандашный чертеж на листке тетради, а как «насыщенный феномен», в котором созерцание «дает больше, если не чрезмерно больше, чем предполагалось интенцией» (Марион, 2014, с.79), я бы хотела перевести это усилие достраивания до целого в план психологического консультирования и психотерапии.

По большому счету, набросок сада — это уединенная практика, хотя она почти всегда связана с воспоминаниями об опыте, где есть другие значимые люди (Кретова, 2021), или с живым опытом другого человека (Кретова, 2022). Тем не менее, собеседник может прийтись к месту, в том случае, если беседа о наброске не превращается в совместную разработку, подробную проработку тех или иных психологических аспектов планирования и устройства сада, подразумевающую обращение к их проективному потенциалу — рассмотрению наброска в поисках следов проблемного прошлого и настоящего.

Настроенность к целому, к внезапному, к тому, что захватывает все бытие, требует непрямого внимания. Этому помогает художественный, поэтический язык, органичный для возвышенного настроения, связанного с набрасыванием сада как образа мира. В терапевтической группе самоисследования (где не педалируется межличностное взаимодействие участников) такое непрямое внимание возникает благодаря косвенным темам, которые может задавать ведущий, вниманию к удивительным феноменам загородной жизни, и благодаря выраженному опыту и переживанию других участников группы, к протофеноменальному в опыте. Непрямое внимание также помогает избегать механистичности, которая всегда рядом, и создает риск того, что набросок сада будет превращен в конкретно-эмпирический план.

Обращение к образу сада, замышляемому и далеко не всегда воплощаемому, помогает человеку иначе взглянуть на свою жизненную ситуацию, проблемы, жизненный кризис. Набрасывая возможный сад, человек в силах обнаружить движение от чаяния к полноте и свободе и перенести это понимание и на другие области своего опыта, и на свою жизнь как целое. Терапевтическое исследование наброска, ландшафта, эстетики и поэтики желанного сада способствует пониманию человеком самого себя и мира, тонкостям и глубине мирочувствования.

Литература:
1. Айламазьян А. М. Движение и становление личности // Национальный психологический журнал. 2017. № 2(26). С. 73−84. doi: 10.11 621/npj.2017.0208
2. Архангельская В. В., Пузырей А. А. Ведомое рисование как метод инициальной психотерапии // Консультативная психология и психотерапия, 2013, № 1 С. 193−201
3. Бибихин В. В. Язык философии. М., СПб.: Наука, 2007
4. Богатов М. А. Различие в понимании «Другого начала»: Хайдеггер и Бибихин / 1917−2017: уроки столетия. Саратов: Издательство Саратовской митрополии, 2017, с. 366−37.
5. Болотов А. Жизнь и приключения Андрея Болотова описанные самим им для своих потомков, 1738−1793, Том 2 / [предисловие: М. Семевский]. — Санкт-Петербург: Печатня В. Головина, 1871−1873
6. Гайденко П. П. Прорыв к трансцендентному. Новая онтология XX века. М., Республика, 1997. 495 с.
7. Кретова Л. А. Смыслообразующий опыт загородной жизни бывших горожан: бытийный контекст // Вестник Санкт-Петербургского университета. Психология. 2021. Т. 11. Вып. 3. С. 265−283.
8. Кретова Л. А. Терапевтическое воздействие «загородного» нарратива: утешение и смысл // Новые психологические исследования. 2022. № 1. С. 34−55. DOI: 10.51 217/npsyresearch_2022₀₂_01₀₂
https://doi.org/10.21 638/spbu16.2021.305
9. Линдсей Д. Фиолетовое яблоко. М. Касталия, 2024. 312 с.
10. Лихачев Д. С. Поэзия садов. М., КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2018. 426 с.
11. Марион Ж.-Л. Насыщенный феномен / пер. с фр. В. В. Земсковой, Б. Г. Юдина //(Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами. М.: Академический проект, Гаудеамус, 2014. С. 63−99.
12. Павлов И. И. Не-возможность как амехания: феноменология смерти в работах Владимира Бибихина // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. II. № 4. С. 51−89
13. Пришвин М. Дневники 1905−1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах, 1986 г.). 1929 г. URL: prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/1905−1954−8tom1986/1929.htm (Дата обращения 14.12.2022)
14. Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. С нем. В. В. Бибихина. М.: Академический проект, 2013. 460 с.
15. Хайдеггер М. Основные понятия метафизики. Мир — Конечность — Одиночество. Перевод: В. В. Бибихин, А. В. Ахутин, А. П. Шурбелев. СПб.: Владимир Даль, 2013. 592 с.
16. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М., Высшая школа, 1991, 192 с.
17. Шатобриан Ф. Р. «Замогильные записки». М., Издательство имени Сабашниковых, 1995. ППУ, 2003